Ухмыльнувшись про себя, я скинул рубаху, и вымочив полотенце, хорошенько растёрся, а потом вытерся вторым.

Тело у Александра неплохое. Не культурист, но и не дрищ. Так что, перед девушками не стыдно голым торсом посверкать. Мне на такие смотрины фиолетово, а им в радость.

— Чистая рубаха есть? — повернулся я к девушке, застывшей у дверей каменным изваянием.

— Ой, — опамятовала она, — Сейчас принесу. Мы вчера сундуки разбирали, да одежду развешивали. Была там пара рубашек вам по размеру.

К бабушке я спустился умытый, и почти причёсанный. Об свою курчавую шевелюру Александр уже не один гребень сломал, так что стрижётся он коротко, ровно настолько, чтобы хватило мокрой ладонью кудряшки в относительный порядок привести.

— Долго ты ходил. Умаялся наверное. Что интересного увидел? — начала бабушка расспросы, пока служанка наливала мне ещё парящую похлёбку

Хитра бабуля… Обед у неё остынет. А то я здоровенную русскую печь на кухне не видел. Она даже зимой пару дней тепло держит, а недавно истопленная вмиг любое блюдо подогреет не хуже микроволновки.

— Грибы появились. В молодой сосновой роще, на солнцепёке, уже маслята вылезли, а на лугу шампиньонов полным-полно, — доложил я обстановку, перед тем, как взяться за ложку.

— О, дело. Сейчас баб пошлю, пусть соберут. А ты откуда про грибы знаешь? Вроде я тебе про них не рассказывала?

Упс-с, прокололся. Воспоминания из прошлой жизни за личный опыт Александра выдал.

Стоит заметить, что воспоминания этого Пушкина серьёзно расходились с тем, что пишут в учебниках. История, безжалостно выхолощенная социалистической пропагандой и цензурой, преподносит нам Арину Родионовну, как единственный светоч, приобщивший великого поэта к русскому языку. Ещё бы, в стране рабочих и крестьян только неграмотная крестьянка могла быть признана воспитательницей поэта. «Историки» даже стихи Пушкина приводили в доказательство, изрядно при этом лукавя.

Например, стихотворение «Наперсница волшебной старины…» считалось посвященным няне. Ссылаясь на строки о «веселой старушке» «в шушуне, в больших очках и с резвою гремушкой», литературоведы социализма опускали следующие далее строчки о полувоздушном стане, локонах, дорогих французских духах и жемчугах на груди. Понятное дело, что здесь Пушкин описывал вовсе не крепостную нянюшку, а свою бабушку-аристократку.

Запомнился Александру и случайно подслушанный разговор бабушки с какой-то незнакомой тёмноволосой осанистой дамой:

— Очень не по душе мне было, — рассказывала ей Мария Алексеевна, — Что детей в семье воспитывают на французский манер и говорят меж собою лишь по-французски… Все гувернёры — иноземцы, а моя Наденька обращалась с Сашей слишком уж сурово. Иногда она по нескольку дней с моим внуком не разговаривала, чтобы его наказать! Или Сашу в угол на полдня сажала, выгородив его тяжёлыми стульями. А мне внучонка жалко, хоть плач. Он же дитя — дитём. Неуклюжий был, нерасторопный. Вещи часто терял, а над ним смеялись. В таких случаях прибегал он ко мне, да прятался в большую корзину с рукодельем. Пришлось мне купить имение Захарово. Там в доме уже мои порядки царили.

— Что за свои порядки? Какие же? Расскажите, это так интересно, — оживилась гостья.

— Я всем запретила говорить по-французски, разогнала иноземных гувернёров, оставив при мальчике лишь няню Арину да дядьку-воспитателя Никиту. Дядька Сашеньку и плавать научил, он грамотным был, сказки для него часто сочинял. Саша, вместо званых вечеров и обучению танцам, бегал по всей усадьбе и с крестьянскими ребятишками в их игры играл. За лето, как поменяли парня — он себя счастливым почувствовал, интерес к жизни появился, равно, как и сто вопросов в час. А уж каким озорником стал, не передать. Вовсе не тот тюхтя, что из города приехал.

Хех, как я лихо, под воспоминания, сметал и похлёбку чечевичную с рябчиком, и половину того молочного поросёнка, что со вчера остался.

— Саша, ты наелся? — забеспокоилась бабушка, когда я всё смолотил с небывалой скоростью, — А то у меня ещё расстегай с сомятиной есть и пироги сладкие сейчас принесут под чай.

— Это я во время прогулки аппетит нагулял, но нет, больше ничего, кроме чая не нужно, иначе лопну и тебя обрызгаю, — отошёл я шуткой из своего мира, изрядно развеселив бабулю, — Ты мне лучше вот что подскажи, не завалялся ли у тебя случайно перстенёк какой, необязательно из дорогих, лишь бы на палец налез и туда камушек небольшой можно было вставить? — бессовестно воспользовался я её отличным настроением.

— Так сходу и не скажу, — закатила бабуля глаза в потолок, а затем решительно поднялась с места, — Акулька, подь-ка со мной, а ты, Саша, чаю пока попей и дождись нас.

Вернулись они обе быстро. Акулина тащила в руках то ли большой ларец, то ли небольшой сундучок, судя по её кряхтению, довольно тяжёлый.

— Ставь на стол и иди. И дверь плотно прикрой! — строго скомандовала бабушка.

— Давай вместе посмотрим. Глядишь, что-то и найдётся, а зачем тебе вдруг колечко понадобилось? — дождался я вполне ожидаемого вопроса.

— Вообще-то это секрет, но тебе скажу — ищу, куда можно перл вставить.

— Тот, из ножика?

— Нет, бабушка, другой, но почти похожий по размеру.

— Ты же знаешь, что случайный перл в чужих руках не будет работать?

— Знаю, бабушка, но мой будет.

— Ничего не хочешь мне рассказать?

— Хочу, и очень, но пока не могу. Подожди немного и обещаю, что обязательно тебе всё расскажу, но по секрету.

— Поклянись мне, что ты ничего дурного не совершил, чтобы этим перлом завладеть! — строго потребовала бабуля.

— Чем хочешь поклянусь! Хоть своим здоровьем, хоть магией! Хочешь, крест поцелую! — истово заверил я её.

— Ну, если так, то ладно, — заметно расслабилась Мария Алексеевна.

Словно туго натянутую струну отпустила внутри себя.

Отомкнув замок малым ключиком, висевшем у неё на цепочке, она начала выкладывать на стол свёртки и мешочки, разыскивая что-то ей одной ведомое.

— А что тут, бабушка? — спросил я у неё, указывая на солидную горку самых разных упаковок, изготовленных в основном из кожи, замши и бархата.

— Всякое — разное. Маменька моя, к примеру, не все мои драгоценности мне отдала, когда я замуж выходила, и как в воду смотрела. Я и половины не уберегла. Муж беспутный умудрился из дома много чего вытащить. Потом, после смерти маменьки мне другие украшения достались, и её, и моей бабушки, а заодно и от отца с дедом кое-что на память имеется. Ага, кажется, вот она! — вытащила она ничем не примечательный свёрток и ловко освободила от ткани небольшую резную шкатулку из тёмного дерева. В шкатулке лежал оберег на толстой серебряной цепочке и два колечка, явно старинной работы.

— Чьё это, бабушка?

— Сейчас и не узнаешь, — вздохнула она в ответ, — Мне шкатулка от бабушки досталась в наследство, но украшения, как видишь, в ней мужские. На деде своём я таких колец ни разу не видела, а откуда они у него взялись, узнать не успела. Холера тогда лютовала сильно и их обоих не пощадила. Муж мой эти украшения увидеть не успел, а твой отец такое носить ни за что не станет. Ему всё модное подавай, да чтоб обязательно из-за границы. Могу тебе подарить. Что им без дела лежать?

Я протянул руку к шкатулке, глядя на бабушку, и она, не дрогнув, передала мне её в руки.

— Бабушка, ты у меня лучшая! Я же всё помню! И как часто ты ко мне с кучей гостинцев в лицей приезжала, хотя мои родители за все шесть лет редко когда туда наведывались. Вечно времени у них на такую мелочь не хватало.

— Я против лицея была. Где это видано, чтобы ребёнка на шесть лет от семьи оторвать, и даже на каникулы не отпускать домой! Ладно, хоть в последний год послабление вышло! — вспылила Мария Алексеевна, — Но про мать негоже плохое говорить, — тут же взяла она себя в руки.

Кремень — женщина. В моём мире таких уже не делали, или мне не повезло на них попасть.